Неточные совпадения
Русь!
вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя
вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе;
не развеселят,
не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города с многооконными высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные
дерева и плющи, вросшие в домы, в шуме и в вечной пыли водопадов;
не опрокинется назад голова посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и в вышине каменные глыбы;
не блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки, опутанные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз,
не блеснут сквозь них вдали вечные линии сияющих гор, несущихся в серебряные ясные небеса.
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он
увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых
дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну,
не дурак ли я был доселе?
— Ну, расспросите у него, вы
увидите, что… [В рукописи четыре слова
не разобрано.] Это всезнай, такой всезнай, какого вы нигде
не найдете. Он мало того что знает, какую почву что любит, знает, какое соседство для кого нужно, поблизости какого леса нужно сеять какой хлеб. У нас у всех земля трескается от засух, а у него нет. Он рассчитает, насколько нужно влажности, столько и
дерева разведет; у него все играет две-три роли: лес лесом, а полю удобренье от листьев да от тени. И это во всем так.
Самгин, почувствовав опасность, ответил
не сразу. Он
видел, что ответа ждет
не один этот, с курчавой бородой, а все три или четыре десятка людей, стесненных в какой-то барской комнате, уставленной запертыми шкафами красного ‹
дерева›, похожей на гардероб, среди которого стоит длинный стол. Закурив
не торопясь папиросу, Самгин сказал...
Самгин, насыщаясь и внимательно слушая,
видел вдали, за стволами
деревьев, медленное движение бесконечной вереницы экипажей, в них яркие фигуры нарядных женщин, рядом с ними покачивались всадники на красивых лошадях; над мелким кустарником в сизоватом воздухе плыли головы пешеходов в соломенных шляпах, в котелках, где-то далеко оркестр отчетливо играл «Кармен»; веселая задорная музыка очень гармонировала с гулом голосов, все было приятно пестро, но
не резко, все празднично и красиво, как хорошо поставленная опера.
Но она
не обратила внимания на эти слова. Опьяняемая непрерывностью движения, обилием и разнообразием людей, криками, треском колес по булыжнику мостовой, грохотом железа, скрипом
дерева, она сама говорила фразы,
не совсем обыкновенные в ее устах. Нашла, что город только красивая обложка книги, содержание которой — ярмарка, и что жизнь становится величественной, когда
видишь, как работают тысячи людей.
— Казарма — чирей на земле, фурункул, —
видишь?
Дерево — фонтан, оно бьет из земли толстой струей и рассыпает в воздухе капли жидкого золота. Ты этого
не видишь, я —
вижу. Что?
Она примирительно смотрела на весь мир. Она стояла на своем пьедестале, но
не белой, мраморной статуей, а живою, неотразимо пленительной женщиной, как то поэтическое видение, которое снилось ему однажды, когда он, под обаянием красоты Софьи, шел к себе домой и
видел женщину-статую, сначала холодную, непробужденную, потом
видел ее преображение из статуи в живое существо, около которого заиграла и заструилась жизнь, зазеленели
деревья, заблистали цветы, разлилась теплота…
— О нет, цветы,
деревья — кто ж им будет мешать в этом? Я только помешала им
видеть мои ботинки: это
не нужно, лишнее.
— Ну, прощайте, я пойду, — сказал Марк. — А что Козлов делает? Отчего
не взяли его с собой проветрить? Ведь и при нем можно… купаться — он
не увидит. Вон бы тут под
деревом из Гомера декламировал! — заключил он и, поглядевши дерзко на Ульяну Андреевну и на m-r Шарля, ушел.
То есть
не то что великолепию, но квартира эта была как у самых «порядочных людей»: высокие, большие, светлые комнаты (я
видел две, остальные были притворены) и мебель — опять-таки хоть и
не Бог знает какой Versailles [Версаль (франц.).] или Renaissance, [Ренессанс (франц.).] но мягкая, комфортная, обильная, на самую широкую ногу; ковры, резное
дерево и статуэтки.
Там то же почти, что и в Чуди: длинные, загороженные каменными, массивными заборами улицы с густыми, прекрасными
деревьями: так что идешь по аллеям. У ворот домов стоят жители. Они, кажется, немного перестали бояться нас,
видя, что мы ничего худого им
не делаем. В городе, при таком большом народонаселении, было живое движение. Много народа толпилось, ходило взад и вперед; носили тяжести, и довольно большие, особенно женщины. У некоторых были дети за спиной или за пазухой.
Из плодов
видели фиги, кокосы, много апельсинных
деревьев, но без апельсинов, цветов вовсе почти
не видать; мало и насекомых, все по случаю зимы.
Утром поздно уже, переспав два раза срок, путешественник вдруг освобождает с трудом голову из-под спуда подушек, вскакивает, с прической а l’imbecile [как у помешанного — фр.], и дико озирается по сторонам, думая: «Что это за
деревья, откуда они взялись и зачем он сам тут?» Очнувшись, шарит около себя, ища картуза, и
видит, что в него вместо головы угодила нога, или ощупывает его под собой, а иногда и вовсе
не находит.
Что за чудо
увидеть теперь пальму и банан
не на картине, а в натуре, на их родной почве, есть прямо с
дерева гуавы, мангу и ананасы,
не из теплиц, тощие и сухие, а сочные, с римский огурец величиною?
И все было ново нам: мы знакомились с декорациею
не наших
деревьев,
не нашей травы, кустов и жадно хотели запомнить все: группировку их, отдельный рисунок
дерева, фигуру листьев, наконец, плоды; как будто смотрели на это в последний раз, хотя нам только это и предстояло
видеть на долгое время.
Я прошел шестой, а все магазина
не вижу, и раза два ходил взад и вперед,
не подозревая, что одно широкое, осененное
деревьями крыльцо и есть вход в магазин.
Старцев думал так, и в то же время ему хотелось закричать, что он хочет, что он ждет любви во что бы то ни стало; перед ним белели уже
не куски мрамора, а прекрасные тела, он
видел формы, которые стыдливо прятались в тени
деревьев, ощущал тепло, и это томление становилось тягостным…
Но собака
не унималась и жалась к нему так, что мешала идти. Оказалось, что поблизости был тигр.
Увидев человека, он спрятался за
дерево. По совершенной случайности вышло так, что Дерсу направился именно к тому же
дереву.
Белизна
дерева и свежие подпалины на бортах ее свидетельствовали о том, что она только что выдолблена и еще
не видела воды.
Шорох повторился, но на этот раз с обеих сторон одновременно. Ветер шумел вверху по
деревьям и мешал слушать. Порой мне казалось, что я как будто действительно слышу треск сучков и
вижу даже самого зверя, но вскоре убеждался, что это совсем
не то: это был или колодник, или молодой ельник.
Он поднял ружье и стал целиться, но в это время тигр перестал реветь и шагом пошел на увал в кусты. Надо было воздержаться от выстрела, но Дерсу
не сделал этого. В тот момент, когда тигр был уже на вершине увала, Дерсу спустил курок. Тигр бросился в заросли. После этого Дерсу продолжал свой путь. Дня через четыре ему случилось возвращаться той же дорогой. Проходя около увала, он
увидел на
дереве трех ворон, из которых одна чистила нос о ветку.
—
Видел. Говорит, такой стоит большой, большой, темный, скутанный, этак словно за
деревом, хорошенько
не разберешь, словно от месяца прячется, и глядит, глядит глазищами-то, моргает ими, моргает…
За рекой все еще бушевало пламя. По небу вместе с дымом летели тучи искр. Огонь шел все дальше и дальше. Одни
деревья горели скорее, другие — медленнее. Я
видел, как через реку перебрел кабан, затем переплыл большой полоз Шренка; как сумасшедшая, от одного
дерева к другому носилась желна, и,
не умолкая, кричала кедровка. Я вторил ей своими стонами. Наконец стало смеркаться.
Опасаясь, чтобы
не простудиться, я вскочил и начал топтаться на месте, но в это время опять
увидел свет между
деревьями.
С одного
дерева снялась большая хищная птица. Это был царь ночи — уссурийский филин. Он сел на сухостойную ель и стал испуганно озираться по сторонам. Как только мы стали приближаться к нему, он полетел куда-то в сторону. Больше мы его
не видели.
Та к как тропа в лесу часто кружит и делает мелкие извилины, которые по масштабу
не могут быть нанесены на планшет, то съемщику рекомендуется идти сзади на таком расстоянии, чтобы хвост отряда можно было
видеть между
деревьями.
Он молча указал рукой. Я поглядел в ту сторону, но ничего
не видел. Дерсу посоветовал мне смотреть
не на землю, а на
деревья. Тогда я заметил, что одно
дерево затряслось, потом еще и еще раз. Мы встали и тихонько двинулись вперед. Скоро все разъяснилось. На
дереве сидел белогрудый медведь и лакомился желудями.
Мое движение испугало зверька и заставило быстро скрыться в норку. По тому, как он прятался, видно было, что опасность приучила его быть всегда настороже и
не доверяться предательской тишине леса. Затем я
увидел бурундука. Эта пестренькая земляная белка, бойкая и игривая, проворно бегала по колоднику, влезала на
деревья, спускалась вниз и снова пряталась в траве. Окраска бурундука пестрая, желтая; по спине и по бокам туловища тянется 5 черных полос.
Через четверть часа я подошел настолько близко к огню, что мог рассмотреть все около него. Прежде всего я
увидел, что это
не наш бивак. Меня поразило, что около костра
не было людей. Уйти с бивака ночью во время дождя они
не могли. Очевидно, они спрятались за
деревьями.
Наконец в стороне что-то стало чернеть. Владимир поворотил туда. Приближаясь,
увидел он рощу. Слава богу, подумал он, теперь близко. Он поехал около рощи, надеясь тотчас попасть на знакомую дорогу или объехать рощу кругом: Жадрино находилось тотчас за нею. Скоро нашел он дорогу и въехал во мрак
дерев, обнаженных зимою. Ветер
не мог тут свирепствовать; дорога была гладкая; лошадь ободрилась, и Владимир успокоился.
Я отдал себя всего тихой игре случайности, набегавшим впечатлениям: неторопливо сменяясь, протекали они по душе и оставили в ней, наконец, одно общее чувство, в котором слилось все, что я
видел, ощутил, слышал в эти три дня, — все: тонкий запах смолы по лесам, крик и стук дятлов, немолчная болтовня светлых ручейков с пестрыми форелями на песчаном дне,
не слишком смелые очертания гор, хмурые скалы, чистенькие деревеньки с почтенными старыми церквами и
деревьями, аисты в лугах, уютные мельницы с проворно вертящимися колесами, радушные лица поселян, их синие камзолы и серые чулки, скрипучие, медлительные возы, запряженные жирными лошадьми, а иногда коровами, молодые длинноволосые странники по чистым дорогам, обсаженным яблонями и грушами…
У нас, мои любезные читатели,
не во гнев будь сказано (вы, может быть, и рассердитесь, что пасичник говорит вам запросто, как будто какому-нибудь свату своему или куму), — у нас, на хуторах, водится издавна: как только окончатся работы в поле, мужик залезет отдыхать на всю зиму на печь и наш брат припрячет своих пчел в темный погреб, когда ни журавлей на небе, ни груш на
дереве не увидите более, — тогда, только вечер, уже наверно где-нибудь в конце улицы брезжит огонек, смех и песни слышатся издалеча, бренчит балалайка, а подчас и скрипка, говор, шум…
О Сахалине, о здешней земле, людях,
деревьях, о климате говорят с презрительным смехом, отвращением и досадой, а в России всё прекрасно и упоительно; самая смелая мысль
не может допустить, чтобы в России могли быть несчастные люди, так как жить где-нибудь в Тульской или Курской губернии,
видеть каждый день избы, дышать русским воздухом само по себе есть уже высшее счастье.
Только в стрельбе с подъезда к птице крупной и сторожкой, сидящей на земле, а
не на
деревьях, собака мешает, потому что птица боится ее; но если собака вежлива, [То есть
не гоняется за птицей и совершенно послушна] то она во время самого подъезда будет идти под дрожками или под телегой, так что ее и
не увидишь; сначала станет она это делать по приказанию охотника, а потом по собственной догадке.
Опускаясь на ночлег, они
не слетают, а как будто падают вниз, без всякого шума, точно пропадают, так что, завидя издали большое
дерево, унизанное десятками тетеревов, и подъезжая к нему с осторожностью, вдруг вы
увидите, что тетеревов нет, а они никуда
не улетали!
Сначала я подумал, что заряды малы, и
не поверил глазам своим,
видя падающего тетерева, которого почти
не видно было в густом инее, обыкновенно опушающем в такое время все ветви
дерев.
Я никогда
не мог равнодушно
видеть не только вырубленной рощи, но даже падения одного большого подрубленного
дерева; в этом падении есть что-то невыразимо грустное: сначала звонкие удары топора производят только легкое сотрясение в древесном стволе; оно становится сильнее с каждым ударом и переходит в общее содрогание каждой ветки и каждого листа; по мере того как топор прохватывает до сердцевины, звуки становятся глуше, больнее… еще удар, последний:
дерево осядет, надломится, затрещит, зашумит вершиною, на несколько мгновений как будто задумается, куда упасть, и, наконец, начнет склоняться на одну сторону, сначала медленно, тихо, и потом, с возрастающей быстротою и шумом, подобным шуму сильного ветра, рухнет на землю!..
Он лежал в полудремоте. С некоторых пор у него с этим тихим часом стало связываться странное воспоминание. Он, конечно,
не видел, как темнело синее небо, как черные верхушки
деревьев качались, рисуясь на звездной лазури, как хмурились лохматые «стрехи» стоявших кругом двора строений, как синяя мгла разливалась по земле вместе с тонким золотом лунного и звездного света. Но вот уже несколько дней он засыпал под каким-то особенным, чарующим впечатлением, в котором на другой день
не мог дать себе отчета.
Старик поводил усами и хохотал, рассказывая с чисто хохляцким юмором соответствующий случай. Юноши краснели, но в свою очередь
не оставались в долгу. «Если они
не знают Нечипора и Хведька из такой-то деревни, зато они изучают весь народ в его общих проявлениях; они смотрят с высшей точки зрения, при которой только и возможны выводы и широкие обобщения. Они обнимают одним взглядом далекие перспективы, тогда как старые и заматерелые в рутине практики из-за
деревьев не видят всего леса».
Подойдя поближе, я
увидел совершенно разложившийся труп
не то красного волка,
не то большой рыжей собаки. Сильное зловоние принудило меня поскорее отойти в сторону. Немного подальше я нашел совершенно свежие следы большого медведя. Зверь был тут совсем недавно. Он перевернул две колодины и что-то искал под ними, потом вырыл глубокую яму и зачем-то с соседнего
дерева сорвал кору.
Знаете, я
не понимаю, как можно проходить мимо
дерева и
не быть счастливым, что
видишь его?
Где-то далеко-далеко, за линией железной дороги, за какими-то черными крышами и тонкими черными стволами
деревьев, низко, над темной землей, в которой глаз
не видит, а точно чувствует могучий зеленый весенний тон, рдеет алым золотом, прорезавшись сквозь сизую мглу, узкая, длинная полоска поздней зари.
«Умереть тебе смертью безвременною!» У честного купца от страха зуб на зуб
не приходил; он оглянулся кругом и
видит, что со всех сторон, из-под каждого
дерева и кустика, из воды, из земли лезет к нему сила нечистая и несметная, все страшилища безобразные.
Я
не смел опустить стекла, которое поднял отец, шепотом сказав мне, что сырость вредна для матери; но и сквозь стекло я
видел, что все
деревья и оба моста были совершенно мокры, как будто от сильного дождя.
«Да, Софья Николавна, — говорила она, — ты еще
не видала моего Чурасова; его надо
видеть летом, когда все
деревья будут покрыты плодами и когда заиграют все мои двадцать родников.
Это звонили на моленье, и звонили в последний раз; Вихрову при этой мысли сделалось как-то невольно стыдно; он вышел и
увидел, что со всех сторон села идут мужики в черных кафтанах и черных поярковых шляпах, а женщины тоже в каких-то черных кафтанчиках с сборками назади и все почти повязанные черными платками с белыми каймами; моленная оказалась вроде деревянных церквей, какие прежде строились в селах, и только колокольни
не было, а вместо ее стояла на крыше на четырех столбах вышка с одним колоколом, в который и звонили теперь; крыша была деревянная, но
дерево на ней было вырезано в виде черепицы; по карнизу тоже шла деревянная резьба; окна были с железными решетками.
— Я тебе вот как скажу: будь я теперича при капитале —
не глядя бы, семь тысяч за него дал! Потому что, сейчас бы я первым делом этот самый лес рассертировал. Начать хоть со строевого…
видел, какие по дороге деревья-то стоят… ужастёенные!
Ночь была полна глубокой тишиной, и темнота ее казалась бархатной и теплой. Но тайная творческая жизнь чуялась в бессонном воздухе, в спокойствии невидимых
деревьев, в запахе земли. Ромашов шел,
не видя дороги, и ему все представлялось, что вот-вот кто-то могучий, властный и ласковый дохнет ему в лицо жарким дыханием. И бы-ла у него в душе ревнивая грусть по его прежним, детским, таким ярким и невозвратимым вёснам, тихая беззлобная зависть к своему чистому, нежному прошлому…
К восьми часам туман, сливавшийся с душистым дымом шипящих и трещащих на кострах сырых сучьев, начал подниматься кверху, и рубившие лес, прежде за пять шагов
не видавшие, а только слышавшие друг друга, стали
видеть и костры, и заваленную
деревьями дорогу, шедшую через лес; солнце то показывалось светлым пятном в тумане, то опять скрывалось.